ЗАПАХ ВКУСНЫХ ПИРОЖКОВ

Я проснулась от запаха бабушкиных пирожков. И сразу почувствовала всю нелепость происходящего: бабули уж пять лет как нет.

За окном начинало темнеть. Днём уснула.

Из-под закрытой двери пробивалась полоска света. Пробивалась, и лежала на полу длинной светящейся макарониной.

Я притаилась в кровати. И ждала. Сама не знаю чего.

И дверь тихо открылась…

- Вставай, соня-засоня, - услышала я голос бабушки, и перестала бояться, - пирожок хочешь?

- Хочу! – быстро ответила я, и начала выбираться из-под одеяла.

На кухне горел свет, а за столом сидел дедушка. Которого не стало ещё в девяносто восьмом году.

Я плюхнулась на диванчик рядом с ним, и прижала его сухое тельце к себе. Дед очень протестовал против того, чтоб я его так тискала:

- Обожди, - дед сказал это так, как говорил при жизни – «обожжи», - покажи палец. Ты где так порезалась? Лида! – это он уже бабушке кричит. Мы с ней тёзки. Были когда-то. Лидочка-большая, и Лидочка-маленькая. – Лида! Принеси зелёнку!

Я прижалась к деду ещё сильнее. Столько лет прошло – а он не изменился.

Он щедро поливал мою рану зелёнкой, и обматывал тремя метрами бинта. А потом каждый день менял мне повязку, и пристально следил за тем, как затягивается порез или ссадина. Само собой, ссадина эта заживала быстро, как зажила бы она и без дедулиного хирургического вмешательства, но дед очень любил приписывать себе лишние достижения. Что меня всегда веселило и умиляло. И он, разматывая бинт, всегда довольно кричал:

- Глянь-ка, всё зажило! Лида! Иди сюда, посмотри, как у Лидушки всё зажило хорошо! Вот что значит вовремя обратиться к деду!

- С ума сойти, - отвечала бабуля, моя посуду, и, не глядя в нашу сторону, - поразительно просто! Как новенькая стала!

Старики прожили вместе почти шестьдесят лет, и бабушка давно привыкла к дедовым заморочкам.

И сейчас дед ухватил меня за палец, который я порезала на прошлой неделе, и принялся меня отчитывать:

- Ты вот почему сразу зелёнкой ранку не обработала? Большая уже девочка, а всё как маленькая! Деда рядом нет – всё на самотёк пускают! Молодёжь!

Я давала деду вдоволь пощупать мой палец, а сама смотрела на его лысину.

Розовая лысина в веснушках. Дед у меня рыжим был. Когда-то. От него в нашей семье и пошла традиция раз в двадцать-тридцать лет рожать рыженьких. Я родилась, спустя тридцать три года, после рождения своей рыжей тётки, заполучив от деда в наследство веснушки и рыжую шевелюру. И никогда этому не радовалась. Потому что отчаянно рыжей я становилась только летом, а весной густо покрывалась веснушками, которые с тринадцати лет всячески выводила и отбеливала. А в остальное время года выглядела анемичной девочкой с тускло-рыжими волосами. В пятнадцать лет я стала блондинкой, и не изменяю гидропириту уже больше десяти лет.

Дедова лысина была розовой. И в веснушках. И ещё на ней была маленькая ссадина. Полученная им на даче в результате того, что он очень любил стучаться головой о низкую притолоку, когда лазил летом под дом за дровами. Сколько себя помню – эта ссадина у деда никогда не успевала зажить до конца. Я потрогала ссадину:

- Ёкарный бабай, да? За дровами лазил?

Дед густо покраснел:

- Говорил я твоему отцу: «Слава, давай побольше проём прорубим?» Нет! Не слушают они, по-своему всё делают! Вот и хожу теперь как не знаю кто!

На кухню вошла бабушка.

- Проснулась?
Я кивнула:

- Угу. Вы давно здесь?

Бабушка села рядом со мной, и провела ладонью по столешнице:

- Мы всегда здесь. Мы тут тридцать лет прожили, в квартире этой. Сюда тебя маленькой, из роддома принесли. Куда ж нам деться? Мы ведь тебе не помешаем?

Отчего-то я сразу вспомнила, какой срач у меня в маленькой комнате, и что на кресле высится Эверест неглаженого белья, и опустила голову.

Бабуля всегда была редкостной чистюлей. Всё у неё было разложено по полочкам, расставлено по всем правилам. Помню, когда бабушка умерла, я впервые со дня её смерти, открыла шкаф…

На меня оттуда пахнуло «Ленором» и запахом мыла. Бабушка любила перекладывать стопки чистого белья кусочками детского мыла…

Я стояла, и у меня рука не поднималась вытащить и отнести на помойку эти аккуратно сложенные стопочками дедовы маечки, носовые платочки, и тряпочки.

Тряпочки меня окончательно добили. Выглаженные с двух сторон кусочки от бабушкиного старого платья, которое я помнила, обрывки ветхих наволочек, и маленькие прямоугольнички материи, которые шли, вероятно, на заплатки…

Так и оставила я полку с тряпочками. До сих пор не трогаю. Не могу.

Там же я нашла выписку из дедушкиной медицинской карты. Где чёрным по белому было написано, что у пациента «рак желудка в неоперабельной стадии». Бабушка тогда спрятала эту выписку, а врача попросила написать другую. Что-то про гастрит. Чтоб показать её деду…

- Мы тебе не помешаем? – повторила бабушка, и посмотрела мне в глаза.

А я заплакала.

И обняла бабушку, и к руке её прижалась. К тёплой такой руке. И всхлипываю:

- Я вам с дедушкой в маленькой комнате сейчас кроватки постелю. У меня бельё есть, красивое такое, тебе понравится… Я тряпочки твои сохранила, как будто знала… Вы мне не помешаете, не говори глупости. Я очень по вам скучала, правда. Не уходите от меня, пожалуйста.

Я подняла голову, и посмотрела на деда.

Он улыбался и ел пирожок.

Тогда я поцеловала бабушку в мягкую морщинистую щёку, и...

И проснулась во второй раз.

Из-под двери не пробивалась полоска света, и в доме не пахло бабушкиными пирожками.

И лицо у меня было мокрое. И подушка.

А вот на лице почему-то улыбка. Глупая и бессмысленная. Улыбка…

Взято из интернета