Хранитель печалей.

С просторов интернета...

Насколько опасны детские фантазии и что делать родителям, если ребенок считает себя существом из другого мира

— Мы вас очень просим, помогите нам! Сделайте хоть что-нибудь! Мы все думали, оно само как-нибудь, нам так и психолог когда-то сказал, а оно — никак. Нам уже и в гимназии говорят: обратите внимание и сделайте уже что-нибудь, это как-то странно, мешает, мы не можем это терпеть и не замечать, но не знаем, как правильно реагировать, и надо с кем-то проконсультироваться и принять какие-то меры. А мы и сами в затруднении: это вообще нормально или как? Хотелось бы уже знать и делать что-то, но что? Вот мы к вам и пришли…

Мама, бабушка и дедушка. Все говорят громко, длинно, перебивая друг друга. И самым удивительным образом в их тройном монологе нет ни грамма информации. Я вежливо и внимательно слушаю троих взрослых людей несколько минут и в результате знаю о происходящем в их семье ничуть не больше, чем в тот момент, когда они только вошли в мой кабинет.

Девочка Милослава — дочка и внучка — с ними. Грустная, узкоплечая, большеглазая — сидит на стуле, подсунув ладошки под худые бедра, и молчит. Да и куда же ей против них! На вид Милославе лет 10–11.

— Ей же уже скоро 12 лет будет! — случайно улавливаю первую конкретную информацию из потока родительского красноречия.

Интересно, что же мне теперь делать? Сказать им: а теперь давайте еще раз, сначала и конкретно? Или попросить их замолчать и обратиться к самой девочке?

— Вот вы сейчас спросите у нее: кто она такая?! — громогласно возглашает дедушка.

Что ж, предложение ничуть не хуже всего прочего, думаю я и послушно спрашиваю:

— Милослава, кто ты? — ожидая в ответ услышать что-нибудь вроде «кошечка», «белочка», «фея Винкс» и так далее.

Бегство девочки в фантастические или литературные образы от таких активных родственников видится мне вполне естественным. Правда, несколько смущает упоминание гимназии и школьных учителей. Она что, и в школе представляется белочкой-кошечкой, мяукает или орешки грызет?

— Я — хранитель печалей, — тихо и спокойно отвечает девочка.

— Вот! — дедушка обвиняюще вытягивает узловатый палец в сторону внучки. — Видите?!

Мама и бабушка качают головами, как китайские болванчики.

— Выйдите, пожалуйста, все, кроме Милославы, — говорю я. — Когда будет нужно, я вас позову.

* * *
Конкретную информацию из девочки пришлось вытягивать. Вытянутое достаточно удивительно, но, похоже, совершенно соответствует ее внутренней реальности.

Милослава и вправду считает себя хранителем.

— У каждого человека есть то, для чего он сюда пришел, ведь правда? У меня вот это. Нравится ли мне? Не знаю. Наверное, это ни хорошо, ни плохо, просто — так. Плохо, когда человек делает то, что не его.

Все человеческие печали, согласно представлениям Милославы, живут в отдельной стране. Страна эта довольно красива, но, конечно, меланхолична. Посредине — большое красивое озеро с островами, вокруг — разноцветный осенний лес. Над лесом небо. Иногда в стране печалей ясно и солнечно, и тогда деревья отражаются в воде как в зеркале. Иногда — идет дождь и дует ветер, тогда вода морщится и даже завивается барашками волн, а лес грозно шумит. Печали — птицы, живущие в этом лесу. Они разные. По озеру плавают огромные и грациозные печали-лебеди. В камышах живут суетливые печали-утки. Есть встрепанные и сварливые печали-вороны. Есть маленькие певчие птички-печальки, каждая из которых на заре и на закате поет свою песню. Имеются и совсем фантастические, не встречающиеся в нашем мире птицы-печали. Все обитатели леса по-своему очаровательны, своенравны и не очень умны.

Милослава — хранитель этого леса.

В чем задача хранителя? Обеспечивать птицам-печалям привольную и разнообразную жизнь в их родном лесу, разговаривать, играть, увещевать, уговаривать, не пускать их в наш мир, а тех, которые все-таки прорвались, возвращать обратно в родные пенаты. Еще есть отдельная проблема: надолго попав в наш мир, птицы-печали норовят образовать в нем пары и загнездиться. Этого допускать нельзя ни в коем случае. Иначе прямо здесь, в нашем мире печали могут уродливо размножиться: наш мир совсем не подходит для их птенцов, и они вырастают просто ужасными и уже не могут вернуться на родину предков.

Внимательно выслушав и обсудив в деталях всю эту лирическую и (нельзя отрицать!) талантливую психоделику, я отправила Милославу в коридор и позвала соскучившихся родителей, сразу предупредив их, что говорить они будут по очереди и только по моей команде.

Задавая направленные вопросы, получила следующую информацию:

Мама с папой давно в разводе. Никаких вредных привычек, алкоголя, наркотиков, психиатрии и так далее. Расстались, потому что он «блажной», денег не зарабатывал, семьей толком не интересовался, сейчас живет со своей мамой и говорящим попугаем, с дочкой общается раз в неделю, где-то преподает, изучает парламентские уложения XVII века. Отношения у Милославы с папой хорошие, но разговаривать с ним о том, что у девочки проблемы, бесполезно: он никаких проблем не видит.

Идея «хранителя печалей» появилась давно, теперь им кажется, что еще до школы. Точно помнят, что в первом классе ходили к психологу, который сказал: не трогайте ее, все дети фантазируют, будут новые школьные впечатления, все пройдет. Не прошло. Сейчас жалеют, что послушали того психолога и «не задавили все это безобразие в зародыше».

Фантазии Милославы и сами по себе не хороши: что это за «печали» у нее такие? С чего ей печалиться, если у нее все есть: родители, все блага, школа хорошая? Родители волнуются: если она сейчас так, что же будет дальше? Начнет от «печалей» вены резать или из окна прыгать? Сами же знаете, какие они сейчас. Вы вообще интернет читаете?

Но это все полбеды. Глупые фантазии, да, ладно. Но она вам, наверное, не рассказала, что в школе делается.

— А что там делается? — спрашиваю я.

— Она собирает печали.

— В каком смысле — собирает?

— В самом что ни на есть прямом. Она же «хранитель». И давно уже нескольким одноклассникам объяснила, как это все устроено. Те другим рассказали. И вот — не знаю уж, кто до этого додумался — они пишут свои печали на листочках и отдают ей, повторяя какую-то специальную формулу: сохрани мою печаль, пусть живет она птицей в волшебном лесу, ну и еще что-то такое, чуть ли не в рифму. Она берет эти бумажки, читает…

— А что в них? Вы знаете?

— Ну например: «Это печаль о моей умершей собаке. Ее звали Жучка. Она была такая-то и такая-то. Она уже была, когда я родился. Теперь ее нет и мне ее очень не хватает».

— А потом?

— Потом она забирает бумажку, воображает себе птицу, соответствующую этой печали, описывает ее тому, кто дал бумажку, и говорит: я сохраню твою печаль в моем лесу. Иди, она улетела, с ней все будет хорошо. И чуть ли не руку ему на голову кладет. И они все говорят, что им сразу легче становится. Печаль улетела — как же! И завуч мне сказала, что недавно одна их молодая учительница, которая была беременна и ребенка потеряла, принесла Милославе такую бумажку о ребенке, и она сделала, конечно, эту печаль птицей и отпустила, а одна девочка все это слышала и потом наябедничала. И родители в школе уже волнуются: что там у вас за секта? Вы понимаете? Ее вот-вот из гимназии исключат. И я, кстати, завуча понимаю! Кому такое надо?

Мама Милославы бурно заплакала.

— Мы ходили к психиатру, он сказал, что это, вполне возможно, шизофрения, и предложил госпитализацию и обследование. И еще ходили к психологу в районном центре, она долго со Славой беседовала, а потом сказала мне, что у нее в самооценке почти нет феминитивов (она же себя называет не «хранительницей», а именно «хранителем») и что такие дети часто потом меняют пол, а затем выдвинула ящик, достала какие-то коробочки и предложила купить у нее успокаивающий чай.

— Может быть, ей гипноз поможет? — с надеждой спросил дедушка.

— Или все-таки таблетки? — бабушка заглянула мне в глаза.

Мне было и смешно, и страшно одновременно.

— А чем вы все занимаетесь? — спросила я.

— У нас два магазина, — сказали бабушка и дедушка. — А у дочери очень ответственная работа, она заведующая сектором продаж в крупной компании.

— Ваша девочка невероятно талантлива, — сказала я. — В ней соединились теоретический и мечтательный интеллект отца и ваша приземленно-практическая организационная хватка. Это хорошая новость. А плохая заключается в том, что с талантом ничего нельзя сделать. Его можно убить, ему можно помогать, но для него не существует вожжей — вы меня понимаете?

— То есть вы тоже ничем нам не поможете, — констатировал дедушка.

— И даже успокоительного чая не предложите? — горько сострила бабушка.

Я уже готова была отрицательно покачать головой, но вдруг вспомнила.

— Я попробую ее кое с кем познакомить. Я позвоню вам, тогда вы приведете Милославу сюда еще раз.

Они ушли с разочарованными лицами. Я их понимала.

После окончания приема я достала свои журналы. Я работаю 25 лет и очень плохо веду документацию, но все-таки пишу даты начала каждого журнала и всегда пишу контактный телефон посетителя. Я приблизительно помнила годы. И имя — Женя или Саша. Возраст — 12–13 лет. Через пару часов у меня был список из десяти телефонов. В этот вечер в семи семьях наверняка решили, что психолог из поликлиники, очевидно, рехнулся от тяжелой работы.

Я набирала номер: «Это семья Ивановых? Это Екатерина Вадимовна Мурашова, психолог из детской поликлиники. Вы посещали меня девять лет назад. Скажите, могу ли я попросить к телефону Евгению? Мне нужна ее помощь. Живет отдельно? А можно ее телефон? Евгения? Это психолог из детской поликлиники. Скажите, Евгения, вы были когда-нибудь Принцессой Сумерек? Нет? Спасибо. Всего доброго. Извините за беспокойство».

На восьмой раз мне повезло.

— Да, это я, — ответили на том конце трубки. — Саша. Принцесса Сумерек.

— Саша, сколько вам сейчас лет? — спросила я.

— 23. Что я должна сделать?

* * *
Милослава и Александра оказались внешне несколько похожими.

За прошедшие дни я отчетливо вспомнила девочку-подростка, которая весь день была вялой, тусклой и заторможенной, но оживала в сумерках, одевалась и красилась как принцесса, могла ни с того ни с сего острить, петь, танцевать, быть умной и очаровательной. Родители не понимали, что делать, ведь школа-то — днем. Мне удалось тогда отстоять ее — от таблеток и всякого такого, я плела родителям какую-то чушь про биоритмы и метаболизм, а ей объясняла, что все мы в некотором смысле в изгнании в этом профанном мире, но надо учиться в нем жить и одновременно искать свое место.

— Я и сейчас Принцесса Сумерек, только об этом никто, кроме близких, не знает, — сообщила Милославе Александра.

— Теперь вы, наверное, уже королева, — с восхищением глядя на девушку, сказала Слава.

— Нет, позволь мне еще некоторое время побыть принцессой, — очаровательная улыбка, взмах густых и длинных ресниц.

— Кто вы, Саша? Ну, помимо того, что принцесса.

— Я актриса. Окончила институт, играю в театре.

— Я могу теперь выйти? — почему-то мне не хотелось влезать в это взаимодействие птиц, сумерек, принцесс, театра, печалей и осеннего леса. Я чувствовала себя в нем лишней.

— Да, конечно, — Александра совершенно аристократически взмахнула тонкой кистью, отпуская меня.

* * *
Я не знаю, о чем они говорили.

Александра сказала мне:

— Она волшебная и очень сильная. Сильнее тогдашней меня. Спасибо. Это память и вдохновение для меня.

А Милослава сказала:

— Я поняла: не обязательно устраивать балаган. Если ты видишь человека и видишь его печаль, и ты хранитель — ты можешь просто представить ее себе и выпустить в лес.

— Воистину так, — я вздохнула с облегчением.

Интересно, кем она станет, когда вырастет?

Не удивлюсь, если психотерапевтом.