Иван Айвазовский и гувернантка

2 мая 1900 года, 115 лет назад, из жизни ушел выдающийся художник Иван Айвазовский.

Известие о том, что Айвазовский предпочел гувернантку самым именитым светским невестам, вызвало в Петербурге сенсацию!

2 мая 1900 года, 115 лет назад, из жизни ушел выдающийся художник Иван Айвазовский. Ованнес Айвазян родился 29 июля 1817 года в Феодосии, в семье Геворка Айвазяна и его жены Рипсиме. Предки Айвазовского были из галицийских армян. После переселения в Крым отец начал писать свою фамилию на польский манер — «Гайвазовский». С самого детства Иван проявлял художественные способности. После окончания симферопольской гимназии талантливый юноша был принят в Императорскую Академию художеств Санкт-Петербурга, где он начал писать картины в жанре пейзажей. Со временем Иван стал признанным художником-маринистом и баталистом, написав за свою жизнь более 6000 полотен, интерес к которым не утихает и в настоящее время. В материале рубрики «Кумиры прошлого» мы расскажем о карьере, жизни и любви знаменитого русского художника армянского происхождения Ивана Айвазовского.

Время идет, представление о роскоши меняется, а картины Айвазовского, как и полторы сотни лет назад, прекрасно вписываются в любой интерьер и стоят дороже, чем любая другая русская живопись. Цена на них рассчитывается особым образом — как на отрезы ткани, по длинному краю. Стоимость одного сантиметра Айваза (выражаясь языком коллекционеров) год от года колеблется между 2 и 7 тысячами долларов. А ведь среди 6 тысяч его полотен есть и весьма габаритные!

Ранним утром 2 апреля 1900 года в передней феодосийского дома Ивана Константиновича Айвазовского звякнул дверной колокольчик — посыльный принес корзину цветущих ландышей. За первым даром вскоре последовали другие: маки,мимозы, тюльпаны, нарциссы, фрезии. Было Вербное воскресенье, а горожане на праздники вечно задаривали старого художника цветами. За день просторный дом так наполнился ароматами, что трудно стало дышать. Иван Константинович распорядился подать вечерний чай на балкон, но и там все было в цветах, а корзина с ландышами занимала добрую половину инкрустированного чайного столика. Айвазовский глядел на белые колокольчики соцветий, на гладкие широкие листья, на нежные стебельки и ощущал смутную тоску и беспокойство.

— Анечка, ангел мой, — позвал он жену. — Посмотри на эти ландыши! Мне чудится, будто я их уже где-то видел...

— Ах, Иван Константинович! — с улыбкой отвечала красавица жена. — Точно такие корзины я вижу каждое Вербное воскресенье год за годом! Все хотела тебя спросить, от кого это, да забывала. Неужели ты сам раньше не замечал?

— Не замечал… Слишком много в доме цветов. От кого же эти ландыши? Здесь нет ни записки, ни визитной карточки, ничего. Как таинственно! Говоришь, их приносят каждый год? Надо бы найти да расспросить того посыльного. Я запомнил его: высок, сед, в потертом сюртуке. Я мог бы даже его нарисовать…

— Полно, друг мой! Мало ли в Феодосии стариков в потертых сюртуках? Дождемся нового Вербного воскресенья, вот все и узнаем. Не тревожься из-за такой малости. Твоя жизнь подобна сказкам «Тысячи и одной ночи». Что тебе какие-то ландыши?

— А мне теперь кажется, что тут кроется что-то весьма важное. Что-то, связанное с этими цветами. Без чего жизнь моя, счастливая и долгая, останется неполна…

Особенный мальчик

Однажды весенним утром 1829 года градоначальник Феодосии Александр Иванович Казначеев ехал лабиринтом кривых переулков вверенного ему города и заметил непорядок: забор казенного учреждения был измаран углем. Рисунок, впрочем, был неплох: рыбак, лодка и сеть. «Закрасить!» — нахмурился градоначальник. А на другой день забор был снова испорчен: неизвестный проказник намалевал корзину с рыбой. «Закрасить снова и поставить здесь городового!» — распорядился Казначеев.

В ту же ночь нарушителя удалось изловить: им оказался черноволосый смуглый отрок двенадцати лет — Ованес, сын Геворга Гайвазовского, старосты городского базара. «Хорошо рисуешь, Ваня! — сказал ему Казначеев. — Для начала определю тебя в гимназию, а там посмотрим».

Жить способного мальчика Казначеев взял к себе. Отдал в гимназию, пестовал, учил, приглядывался. Кроме склонности к рисованию у Вани обнаружились еще и музыкальные способности — он замечательно играл на скрипке, правда, все норовил поставить ее на колено, как делали на феодосийском базаре. Чтобы посоветоваться,куда отдать юное дарование после гимназии, градоначальник написал петербургскому приятелю, вложив в конверт Ванины рисунки. Вскоре пришел ответ: рисунки понравились в Академии художеств и Гайвазовский зачислен туда на казенный счет.

В Петербурге Ивана приняли радушно. Сам президент академии Оленин ласково глядел в глаза и приглашал запросто бывать у него в доме. Об успехах феодосийского самородка был наслышан даже император. И, когда в 1835 году в Петербург приехал модный французский живописец-маринист Филипп Таннер, Николай I лично порекомендовал ему Гайвазовского в ученики. «Государь благословил тебя, Ваня, осваивать новый для России жанр!» — сказал Оленин. Иван не отважился возразить, что мечтает писать портреты.
Дом в Феодосии, где родился Ованес Гайвазовский

Скоро выяснилось, что на этот раз везунчику Ивану не так уж и подфартило. Таннер разговаривал брезгливо, учить ничему не учил и в академию не пускал. Зато заставлял Гайвазовского смешивать краски, мыть кисти и палитру. Всякий раз, когда француз принимался писать свои марины, он отсылал ученика прочь из дому, чтобы тот, не дай бог, не подсмотрел секретов мастерства. Не прошло и двух месяцев, как юноша от разочарования и обиды заболел чем-то вроде нервного расстройства…

С воспаленными, ввалившимися глазами, исхудавшего, Ваню встретил на улице Оленин и чуть не насильно забрал к себе в имение, отпаивать липовым цветом. Там Гайвазовский написал, наконец, свой первый морской вид (не пренебрегать же государевым благословением!), а Оленин взял картину на выставку академии.

Вернувшись к Таннеру, Иван объяснил свое недельное отсутствие болезнью. Вот только его картина наделала в Петербурге слишком много шуму и некстати получила серебряную медаль выставки, с чем ничего не ведающего француза и стали поздравлять знакомые. Маринист кинулся с жалобами к государю, а Николай, не терпевший нарушения субординации, велел примерно наказать обманщика. Картину Гайвазовского с выставки убрали, дело шло и к исключению из академии, но тут случилось чудо: Таннер допустил какую-то светскую оплошность, и его самого велено было выслать из России. Тут уж маятник везения качнулся для Гайвазовского в обратную сторону: многие старались выразить ему симпатию и сочувствие, дошло даже до приглашения сопровождать 9-летнего великого князя Константина в учебном плавании по Финскому заливу.

Однажды, когда Гайвазовский, расположившись на палубе, заканчивал очередной вид Кронштадта, за спиной возник великий князь: «Встань! Дай кисть. Я хочу рисовать». Как ни унизительно, но пришлось подчиниться. Художник молча смотрел, как капризный мальчишка портит почти законченную картину, неумело подрисовывая на волнах кривобокий корабль. Но что жалеть о пейзаже, когда с тех пор Гайвазовский стал считаться учителем столь высокой особы! Он, впрочем, всегда был незлобив и легко прощал обиды…

Из того плавания Иван привез немало работ и выставил их в академии. И снова смотреть на его творения слетелся весь Петербург. В один прекрасный день приехал Пушкин и наговорил смущенному юноше много приятного: мол, удивительно, как ему, южанину, удалось передать краски Балтийского моря… А красавица в открытом бархатном платье и шляпке со страусиным пером — Наталья Николаевна — и вовсе вогнала Ваню в краску, воскликнув: «Александр! Заметил ли ты, что этот юноша поразительно похож на тебя в юности?» Тут все вдруг заметили сходство, и Ваня ощутил себя на седьмом небе!

Больше Гайвазовский с Пушкиным не встречался. Через год по Петербургу пронеслась страшная весть: поэт опасно ранен на дуэли. Иван на правах знакомого помчался к дому на Мойке. Внутрь его не пустили: пришлось стоять в толпе под окнами, тихо плакать и ежеминутно стряхивать с шапки колючий ледяной снег. На другой день, когда Гайвазовский снова пришел к дому на Мойке, Пушкин уже умер. Гроб с телом стоял в гостиной, а рядом сидел Федор Бруни, профессор академии, и рисовал покойного. Гайвазовский, раздобыв бумагу и карандаш, принялся смиренно ждать своей очереди. Увековечить черты обожаемого кумира казалось теперь страшно важным…

Рисунок Ивана вышел никуда не годным: даже у Жуковского, рисовавшего рядом с ним, и то получилось лучше! Вечером Иван оплакивал и Пушкина, и собственные надежды стать хорошим портретистом. «Что ты, Ваня, Пушкин же любил море, рисуй, что умеешь, и это будет твой дар поэту! — утешали его друзья. — Умей ценить свою судьбу, не оглядываясь на чужую...»

Сто рублей за розу

Однажды Гайвазовский шел, задумавшись, из академии и не заметил несущуюся вскачь упряжку. Из-под колес выскочить успел, но все же потерял равновесие и упал. «Мон дье!» — воскликнула дама, выпорхнув из экипажа. И затараторила по-французски: «Он убит? Жив? Какой молоденький! Скорее дайте воды! Несите же его в мою карету!» Ее лица под белой вуалью он толком не разглядел. Но терпкие духи, грациозность, изящество наряда — этого было достаточно пылкому юноше. Пока ехали к его дому, Гайвазовский, путаясь во французских словах, восторженно бормотал: «О, не беспокойтесь! Минуты вашего драгоценного внимания хватило бы, чтобы возместить и куда большие несчастья!» На прощание дама узнала, как зовут жертву кучерской неосторожности, сама же так и не назвалась.

Ваня сидел дома и грезил о дивной незнакомке, когда к нему ввалились друзья с рассказом о своей неудаче у театральных касс: хотели раздобыть билеты на «Сильфиду» с божественной Мари Тальони, гастролировавшей в Петербурге, да куда там! У касс — давка, князья и те не могут добыть место! И тут на пороге Ваниной комнаты появился посыльный с письмом. Гайвазовский вскрыл надушенный голубой конверт, оттуда выпали какие-то билеты… Оказалось — на Тальони, да не на галерку, а в четвертый ряд партера. «Загадка!» — поражались академисты. Но что зря голову ломать! Взяв напрокат фраки, поехали в театр и громче всех рукоплескали великой балерине. «Бежим к артистическому подъезду, взглянем, как волшебница покинет театр», — решили друзья. Когда Тальони появилась в дверях, человеческое море рванулось ей навстречу. «Тише, господа, мы же раздавим ее!» — крикнул один из академистов, и юноши схватились за руки, чтобы сдержать беснующуюся толпу.

Благополучно добравшись до кареты, Тальони вдруг оглянулась: «Мсье Гайвазовский?!» Балетоманы с изумлением навели на юношу лорнеты, а он сам в тот же миг узнал и голос, и экипаж. Это была она, его прекрасная дама! «Ловите!» — крикнула ему Мари и бросила букет роз. «Сто рублей за один цветок, молодой человек, умоляю!» — тут же полезли к Гайвазовскому. Он бросился бежать, унося с собой драгоценнейший из даров. «Ну ты, брат, точно везунчик!» — прокричали ему вслед друзья.

Балерина Мария Тальони — первая любовь живописца. 1841 г

Но какое же тут везение, когда та, которая завладела его думами, уехала, и сам Петербург стал Гайвазовскому не мил. Промаявшись неделю-другую, Ваня стал наводить справки: нельзя ли снова определиться на какой-нибудь корабль? Такая возможность скоро сыскалась: генерал Раевский — начальник Черноморской береговой линии — был большим поклонником искусства и наслышан о Гайвазовском…

На военном корабле «Колхида», направлявшемся на русско-кавказскую войну, Гайвазовского поручили заботам адъютанта Раевского — Льва Сергеевича Пушкина. Брат поэта был известным выпивохой и хвастал, что не знает вкуса чая, кофе и супа, потому что ни в каком виде не употребляет воду, только вино! Рассказывали, что однажды Льву Сергеевичу сделалось дурно в одной гостиной и дамы стали кричать: «Воды, воды!», так капитан Пушкин сейчас же очнулся и принялся горячо отказываться. Так вот, увидев волны на картине Гайвазовского, Лев Сергеевич воскликнул: «Впервые в моей жизни вода не вызывает во мне отвращения!»

Когда дело дошло до сражений, Гайвазовскому выдали пистолет, и он шел в бой, сжимая в одной руке оружие, а в другой портфель с бумагой и рисовальными принадлежностями. Он проявил отвагу и решительность, достойные морского

офицера, оставаясь при этом частным лицом. Военному ведомству ничего не оставалось, как специально для Гайвазовского выдумать должность: живописец Главного морского штаба с правом носить мундир, но без производства денежного содержания.

Однако заманчивые карьерные перспективы мало занимали влюбленного юношу. Прелестный образ Тальони не померк в его сердце. Гайвазовский надумал ехать в Венецию, чтобы хоть мельком, издалека, еще раз увидеть Мари. К счастью, убедить академию в том, что ему как маринисту необходима итальянская стажировка, оказалось несложно.

…Балерины в городе не было. Покрутившись на гондоле вокруг палаццо с темными окнами, Иван решил ждать, употребив время с наибольшей пользой. Прежде всего отправился в армянский монастырь Святого Лазаря, где много лет жил его родной брат Гарик (подобно Ивану, он рано проявил способности, был замечен купцом-меценатом, получил роскошное образование и в итоге сделался богословом). Всю ночь братья проговорили. Гавриил рассказал, что раскопал фамильные корни. Их настоящая фамилия была Айвазян, а Гайвазовскими предки стали, бежав в Польшу от турок. Но именоваться Айвазяном Иван не захотел. Куда лучше звучало «Айвазовский»... С тех пор он стал подписываться именно так.

В ожидании приезда Тальони Иван рисовал Венецию. Однажды расположился с мольбертом на площади Святого Марка, и какой-то сухощавый блондин с весьмадлинным носом, кормивший голубей горохом, посмотрел и сказал: «Як гарно малюе!» Это был Гоголь. Как и положено соотечественникам за границей, эти двое быстро сдружились. Николай Васильевич сманил Айвазовского сначала во Флоренцию, потом и в Рим.

Там Иван познакомился с русским художником Ивановым. Тот уже шесть лет работал над «Явлением Христа народу», успел сделать множество набросков, без конца менял композицию и все не был вполне удовлетворен. В те дни, когда очередной этюд выходил хорошо, Александр Андреевич поощрял себя визитом к Гоголю. Когда же этюд не удавался, лишь с тоской стоял под окном великого писателя, считая себя недостойным войти. (Кстати, на «Явление Христа народу» Иванову потребовалось 20 лет, и даже в день «премьеры» в Петербурге, когда в зал уже входил царь со свитой, художник, взобравшись на лестницу, что-то спешно доправлял на полотне.) Айвазовский же чуть не каждый день писал по картине, без набросков, часто просто по памяти. И уж конечно, ничто не мешало ему в свободное от творчества время сидеть на подоконнике в римской квартире Гоголя и от души жалеть грустного Иванова, топтавшегося на мостовой.

Однажды у Гоголя пировали: некий колбасник из Болоньи оплатил картину Айвазовского пудом нежнейшей ветчины. «А долго ли вы, Иван Константинович, выполняли этот заказ?» — поинтересовался Иванов. Услышав в ответ: «Час», — Александр Андреевич покачал головой: «Ваш талант в большой опасности!»

Айвазовский расстроился, но не слишком. Ведь что там колбасник! Знаменитая Галерея Уффици заказала ему автопортрет — а ведь известно, что там собраны автопортреты величайших художников мира, начиная с Леонардо и Микеланджело. Из русских этой чести сподобились только Орест Кипренский и вот теперь он, Айвазовский! Кроме того, сам папа римский Григорий XVI купил для Ватикана его «Хаос»: воды, тьма, и над всем этим — то ли комета, то ли светящийся величавый силуэт… (Григорию XVI пришлось созвать целую комиссию из кардиналов и прелатов, чтобы удостовериться, что в картине нет ничего крамольного.) Это был оглушительный, небывалый успех! Однажды Айвазовскому рассказали, что пару его картин купила сама Тальони. Для него это прежде всего означало, что она вернулась в Италию. Иван кинулся в Венецию. Продолжение читайте по ссылке :

http://spayte.ru/post361905302/#